…Бывало, ранней осенью девушки на выданье, живущие на одной улице, откупали у вдовы-бобылки избу на всю зиму, до великого поста. Платили за временный постой зерном, маслом, картофелем, дровами.
Не отставали от невест и девушки помоложе. Они сбивались в свою артель и тоже снимали избу. Сколько слез было пролито, если мать запрещала посещать посиделки! «Успеешь нагуляться, дома хоть годочек отоспись под отцовской крышей. На посиделки пошла — считай, улетела из родного гнезда».
В третью артель собирались девушки-перестарки, те, которым не удалось выйти замуж в положенный срок. По большей части это были некрасивые или слишком разбитные, про которых ходила дурная молва; в старое время к ним подсосеживались и бобылки из бедных семей. Это была самая малая по числу артель, но самая веселая и дружная.
Вот так на каждой улице светились в осенние и зимние длинные ночи огнями, оглашаясь до полуночи песнями, соревнуясь и соперничая меж собой, две-три избы, или, по-местному, «кельи». Появились «кельи» в давние времена, когда девушки собирались в избу одной из подруг на вечер прясть кудель. Под мерное жужжание веретен заводилась длинная проголосная песня. С ней короче становился вечер, тоньше и крепче конопляная или шерстяная нитка. На огонек и песню заходили парни с балалайками, гармошками, заводились хороводные песни, справлялись пляски.
С годами посиделки вошли в обычай, сохранялись из поколения в поколение. И не у одной женщины, вспоминавшей пору своей молодости, сияла солнечным пятнышком в памяти эта залитая светом «келья», начинало сильнее биться сердце, захватывало дух. Эх, молодость! Хрустальные балалаечные переборы, топот легких каблучков по смолистым половицам, задорная припевка про залеточку. Где ты? Отзовись…
Короткий зимний день. В вечерней чуткой тишине раздавался резкий скрип калиток. Мягко ступая валенками по узким тропинкам у домов, сходились девушки в «келью».
Первой, по заведенному порядку, приходила дежурная. Ее обязанность — заправить лампу керосином, вымыть полы. Вскоре собирались и остальные восемь — десять подруг. Зажигалась на полный фитиль семилинейная лампа. Девушки в нарядных кофточках и юбках, цветных полушалках рассаживались на лавках вдоль стен, раскручивая прялки, обменивались новостями.
За окном уныло, чуть слышно, завывал ветер, гудело пламя в печурке. В тоскливом вое ветра за стеной неожиданно прослушивался далекий звон гармоники. «Парни идут!» Подруги старались угадать, кто играет «Страдание», куда направляются парни. Самая бойкая выбегала на крыльцо, на мороз, чтобы точно определить их путь. Вскоре, вздрагивая от стужи плечами, вместе с клубами пара врывалась в «келью» и сообщала:
— Ермак Сенягин играет. Наверное, к перестаркам пошел…
При имени гармониста кто-то из девушек опускал глаза, еле заметно краснел, но подруги, будто не замечая этого, переводили разговор на другое:
— Говорят, Васек Тимохин вернулся из города, новую гармонь купил.
— Теперь зазнаваться будет и не заглянет к нам.
— Ну, не такой уж он гордый.
— Тебе лучше знать, какой он.
Неожиданно лихие переливы гармоники раздавались совсем рядом, и сильный ребячий голос заводил «Сормовскую». Словно ветром сдувало девушек с лавок! Прялки, донца, гребни прятались в чулан и под кровать, начиналось прихорашивание перед зеркалом.
Первыми в «келью» врывались шустрые, разгоряченные возней мальчишки. Хозяйка дома старалась их удержать у двери, но сзади с шумом и смехом уже напирали взрослые. Степка Калин с гармошкой под мышкой шел впереди ватаги. Парни не спеша, с достоинством рассаживались на лавках, доставали из карманов цветные кисеты, крутили цигарки. Девушки, сгрудившись у проема чуланной двери, замечали свои дареные кисеты, краснея, шептались меж собой.
В красном углу гармонист продувал мехи двухрядки, чтобы высохли запотевшие стальные голоса. Парни закуривали, а в дверь уже входили соседские молодые женщины, посмотреть гулянье. Сбросив шали на плечи, они выстраивались у порога, тихо переговаривались. Мужья их рассаживались рядом с парнями.
Их не отличишь от холостяков, разве только угадываешь по небритым бородам. Уж так было заведено испокон веку на селе: женился парень — бриться переставал; говорили, усы и борода солидность придают, да залеточка какая-нибудь на бородатого не польстится.
Но вот гармонист делал две затяжки взятой у соседа самокруткой, поправлял ремень гармоники на плече и для разминки пробегал пальцами по клавишам. По тому, как он быстро и ловко сыпал переборы, и определялось его мастерство.
Два-три громких аккорда, и уже вспыхивал краковяк. Первыми в круг выходили две самые голосистые и красивые плясуньи и становились вдруг перед другом, начинали медленно кружиться. Раздавалась весенняя припевка. Краковяк сменялся «Сербияночкой», невесть кем занесенной в это лесное село. Затем начиналась «Семеновна».
Иногда в круг выходили и замужние женщины. В своих частушках они вспоминали недавнюю девичью жизнь, жаловались на скупую свекровь и привередливых золовок.
Мужья от таких припевок хмурились и, чтобы прогнать смущение, подбрасывали в адрес танцующих колкие словечки. А частушки сыпались все острее и острее. Каждый понимал, в чей огород метят.
Приходит время идти в другую «келью». Если гармонист был со своей улицы, то девчата собирались вместе с ним идти в соседние посиделки. Одевались быстро, шумно, завязывая на ходу платки.
И вот уже бурлил по селу веселый поток, летела в тишину морозной ночи звонкая девичья песня…
